И даже небо было нашим - Паоло Джордано

с изумлением и недоумением (а быть может, и с толикой ностальгии) взглянул на истрепанную скатерть с картой мира, потом с тем же выражением лица посмотрел на меня.

– Я пока не нашла подходящей скатерти на замену, – стала я оправдываться, – но, так или иначе, эта отслужила свое.

Чезаре ощупал стол, края столешницы и ножки, словно проверяя его состояние. Я принесла графин с водой, открытую бутылку вина и жареный миндаль.

– Я получил твое сообщение, – сказал Чезаре. – Мы получили. Марина очень благодарна тебе за то, что ты поставила нас в известность. Не правда ли? – Он ласково тронул сестру за руку, а она застенчиво кивнула. – Мы понимаем, что, написав нам о случившемся, ты поставила под угрозу благополучие других людей, и хотим сказать тебе: не беспокойся.

– Хорошо, – сказала я.

– Этот мальчик был способен на необыкновенные дела, – сказал Чезаре, глядя на меня своим пристальным взглядом, который трудно было выдержать. – Но его идея с пещерой потрясла меня.

– Я не связалась с вами после похорон. Сожалею.

– Истинное страдание дороже любых выражений соболезнования, Тереза. Дороже всех телефонных звонков в мире. А я знал, что ты страдаешь, я чувствовал это.

Они не прикоснулись ни к вину, ни к воде. Мне надо было самой наполнить бокалы, но на меня напало какое-то оцепенение.

– А Флориана? – спросила я.

– О, моя Флориана. Горе отравило ее сердце. Как бы мне хотелось найти противоядие, чтобы исцелить ее. Но я его не нахожу. Возможно, это терпение. Время? Знаешь, я не могу себе представить, что мы с ней еще долго будем в разлуке. И, быть может, Господу будет угодно исполнить молитву мужчины, которого все сильнее одолевает старость.

Он улыбнулся. Это была правда: за последние годы он сильно постарел, на лбу и в углах рта залегли морщины, добрые глаза слегка запали; волосы спереди поредели, сейчас они были средней длины, но, казалось, не потому, что он решил отрастить их, просто некому было напомнить ему, что за ними время от времени надо ухаживать.

– На что ты живешь? – спросил он.

Я была не готова к такому откровенному разговору.

– У меня всегда много работы, – сказала я, и Чезаре задумчиво кивнул, словно прикидывал, удовлетворяет его этот ответ или нет.

– Когда будешь собирать оливки?

– Наверное, в ноябре. Если пойдут дожди, придется начать раньше. Сентябрьские дожди не идут на пользу урожаю, – сказав это, я тут же устыдилась собственной самонадеянности. И добавила: – Но ты знаешь это лучше меня.

– По этому поводу есть одна поговорка, – сощурившись, произнес Чезаре, – но, кажется, я ее забыл.

Все эти натянутые любезности, светская беседа на краю пропасти, по которому мы ходили, были мне неприятны, особенно в общении с ним. Тем не менее, мы еще какое-то время поболтали. Чезаре спросил, буду ли я отжимать масло только из олив, снятых с дерева, или из падалок тоже. Я объяснила, что падалки продам дробильщику. Тогда у тебя получится масло отменного качества, сказал он. После этого наступило неловкое молчание; я заметила, что Чезаре старается перехватить взгляд сестры, словно желая спросить у нее разрешения на что-то, и заметила, как она нервно поджала губы.

– Марина и я, – серьезным тоном начал Чезаре, – приехали попросить тебя об одолжении. Мы понимаем, что обстоятельства смерти Берна не позволяют извлечь его тело и предать земле. Но ты ведь знаешь, как это важно для нас. Предание земле – единственный способ, которым душа может освободиться, чтобы найти новое вместилище. Помнишь похороны лягушек здесь, в саду? В день, когда ты впервые пришла к нам, на ферму?

– Да, – прошептала я.

– Ну так вот, мы с Мариной уверены: Берн наверняка хотел бы, чтобы его символическое погребение – единственно возможное в данных обстоятельствах – имело место здесь. Ты не против?

– Мы не знаем, умер ли он.

– Из того, что ты мне написала, по тому, как ты выразила свои мысли в письме… У меня сложилось впечатление, что мы знаем достаточно.

– Извините, но это невозможно, – ответила я, на сей раз твердым голосом, но глядя на Марину, а не на него.

– Быть заключенными в бездействующем теле – тяжелое испытание для душ, – настаивал Чезаре. – Они там как пленницы.

– Понятно, – ответила я, затем, помявшись, все же произнесла: – Но ведь это только твои идеи.

Однако от слов Чезаре передо мной с мучительной ясностью встала картина: Берн, лежащий в черной ледяной норе пещеры, сломанная нога, согнутая под неестественным углом, кожа на лице, задубевшая, как и все тело, широко раскрытые глаза одного цвета с воздухом и скалой. Отныне Берн не подвержен ни каким изменениям или искажениям, он вошел в вечность.

– Извини, Марина, мы на секунду, – вставая, сказал Чезаре. – Тереза, пойдем со мной. Пожалуйста.

– Куда?

– Ты еще не показала мне лиственницу, а ведь прошло столько лет. Пойдем и посидим под ней недолго. Можешь оказать такую любезность пожилому человеку?

Я последовала за Чезаре. Глядя на него сзади, я заметила, что старая травма поясницы все еще дает о себе знать: походка у него была неровная. Каждый раз, когда надо было ступить на левую ногу, он словно падал на нее.

Мы сели на скамью под лиственницей. Чезаре сорвал листик, всмотрелся в его контуры, затем, нахмурившись, взглянул на ствол.

– Я ее лечу, – успокоила я Чезаре. – Садовник говорит, она уже выздоровела.

– Благодарение небу. Это была бы невосполнимая утрата!

Он взял лист за черенок, разгладил его с обеих сторон.

– Берн и другие ребята, с которыми он дружил в последнее время, – им было свойственно благоговейное отношение к деревьям, так ведь?

Я кивнула.

– Я читал об этом в газетах, но, похоже, ничего не понял. Не то что бы они были неправы, но я был бы рад, если бы Берн поговорил об этом со мной. Возможно, мы с Берном к чему-то пришли бы. Мы так хорошо разговаривали вдвоем. Я чувствовал, что он очень одарен в вопросах веры, но его отличала некоторая неосмотрительность. Не отрицаю, деревья могут внушать нам священный трепет, но у них нет души, такой, как у нас. И все же как они великолепны, а? Просто царственны. Взгляни на это, над нами.

Я посмотрела на лиственницу, хотя это зрелище было мне хорошо знакомо: я любовалась им в разные времена года.

– Ты что-то скрываешь от меня, Тереза, – сказал Чезаре.

– Нет, – возразила я, может быть, слишком поспешно.

Мы долго сидели молча. Я смотрела на дом, Чезаре слегка раскачивался взад-вперед, все еще держа в руках лист. У меня было ощущение, что он улыбается, но я не решалась обернуться, чтобы удостовериться в